Приключения цитат в интернете — все эти Лжебисмарки, Лжечерчилли, Лжераневские etc. — это уже обособленный и вполне сформировавшийся феномен, заслуживающий собственной науки на стыке психологии, антропологии и религиоведения…
Вышедшая в 1893 году пьеса Оскара Уайльда «Женщина, не стоящая внимания» содержала такую фразу: «Святые отличаются от грешников только тем, что у всякого святого есть прошлое, а у всякого грешника — будущее.» (в оригинале: «The only difference between the saint and the sinner is that every saint has a past, and every sinner has a future.»)
Максиму эту в разнообразных формах охотно цитируют и зачастую верно приписывают Уайльду. В контексте повествования, смысл фразы считывается довольно однозначно: произносящий её лорд Иллингворт проповедует гедонизм, и в его понимании, самопровозглашённые святые уже отгуляли своё и отдыхают, тогда как у грешников всё ещё впереди. По сути, Уайльд отрицал святость, определяя её как лицемерную утомлённость от греха.
Но в XXI веке эту цитату стали приписывать Блаженному Августину, одному из самых значительных отцов христианской церкви. Это был умнейший дядька, много сделавший для кодификации христианства. Мне больше всего нравится, как он ловко отшил скептиков, с сарказмом интересовавшихся: а чё, к примеру, было в мире до сотворения мира? А ничё, отвечал Августин. Время точно так же сотворено богом, как и всё остальное, сам же бог существует вне времени, поэтому ни к самому богу, ни к акту творения понятие «до» не применимо. Скептики дымились, как услышавшие детскую загадку роботы-исполнители из «Отроков во Вселенной», и теологические споры о времени заглохли сами собой.
Так вот, Августин считал, что зло — это не самостоятельная сущность, а просто недостаток добра. Это отнюдь не тавтология, а важный онтологический принцип, избавивший теологов от необходимости искать ответ на вопрос: как мог добрый бог создать зло? Он его и не создавал, утверждал Августин, просто со временем добро в мире распределилось по-разному, где-то оно намазано толстым слоем, а где-то совсем тонким. Задача всякого христианина, соответственно, в том, чтобы намазаться добром как можно гуще.
Тезис о святых с прошлым и грешниках с будущим хорошо укладывается в эту философию: праведник уже укутался в добро, как в шубу, и может расслабиться в тепле и покое, тогда как грешникам ещё предстоит достичь этой нирваны.
Таким образом, фраза, отрицающая святость, превратилась в мотивационный лозунг для ищущих праведности прозелитов, и в таком качестве обрела популярность среди аудитории, не знакомой с Уайльдом. Меня это почему-то ужасно забавляет, и я уверен, Оскар Уильямович тоже оценил бы очаровательный абсурдизм этой трансформации.
PS. Ну и, конечно, переводы литературных произведений — тоже непрокисающая тема, по поводу которой нельзя не позанудствовать.
В ответ на процитированную выше фразу лорда Иллингворта, его собеседница леди Ханстентон отвечает: «Что ж, не возражаю, меня это вполне устраивает.» (в оригинале: «Ah! that quite does for me. I haven’t a word to say.»)
Выпущенный издательством «Искусство» в 1960 году перевод — тот самый «образцовый советский» — предлагает следующее прочтение: «Ну, это меня совсем доконало. Не могу возразить ни слова.»
Как нетрудно видеть, полностью перевраны и суть, и интонация, за что надо благодарить Нину Леонидовну Дарузес, авторитетнейшую даму, переводившую не только Уайльда, но и Диккенса, Марка Твена, О. Генри…
Чуть выше в том же диалоге лорд Иллингворт говорит: «whatever the world has treated seriously belongs to the comedy side of things.» Вот это «of things» чаще всего не имеет собственного смысла, это просто такая синтаксическая подпорка. Фразу эту можно перевести в таком духе: «всё, что люди полагают серьёзным, на самом деле относится к комедии».
Нина Леонидовна даёт почти подстрочник: «во всем, к чему люди относятся серьезно, нужно видеть комическую сторону вещей.» Не то чтобы неправильно, но по-школярски неуклюже.
В детстве я всегда предпочитал украинские переводы иностранной литературы, если таковые были доступны. И не потому, что по-украински я говорил лучше, чем по-русски: дело обстояло, скорей, наоборот. Просто украинские переводчики, отчасти из-за строения языка, отчасти из-за более юной и подвижной академической традиции, работали как-то свободней, не стесняясь использовать просторечия и заимствования, явно наслаждаясь музыкой языка — при этом с уважением относясь к оригиналу. Тот же О. Генри по-украински звучал гораздо живее и смешнее, а украинский перевод моего любимого «Чёрного обелиска» был самоценным шедевром, после которого русский перевод я вообще читать не мог.