Я нередко упоминаю анархию как вершину общественного прогресса. Тут, пожалуй, нужны кое-какие пояснения.
Перегруженный смыслами термин «анархия» оброс всевозможными коннотациями, непринужденно определяемыми как «анархо-…измы». За троеточием что только не прячется, от профсоюзов до ЛГБТ, и зачастую приставка «анархо-» присутствует просто потому, что другой не нашлось. Но в своей основе анархизм — довольно простая концепция, отвергающая принудительную власть и настаивающая на общественных отношениях в форме свободных договоров и добровольной взаимопомощи.
Иными словами, анархия — это когда люди сами определяют, в какие отношения им надлежит вступать, и не существует институций, чью власть необходимо принять только потому, что так угодно этим институциям. При этом само существование последних не исключается — до тех пор, пока в этой схеме не возникает принуждение.
— Это всё очень обаятельно, — заметит мудрый критик, — Но не сработает. Ну вот заключишь ты договор с соседом: ты ему — ремонт забора, он тебе — овцу из своей отары. Работу ты выполнишь, а овцу не получишь — и чо? Драться? Ну так и будет ваше общество непрерывно драться, пока из вашей среды путём естественного отбора не выделятся самые свирепые драчуны, которые в итоге и подчинят себе всех вас. Да ты даже драться не станешь: сразу же побежишь к тем, у кого репутация свирепых драчунов, и пообещаешь им половину овцы, которую они отожмут у соседа. Потом эти драчуны просто обложат вас — и соседа, и тебя — данью и возникнет всё то же государство. Собственно, это можно было наблюдать в бывшем СССР в 1990-е, когда советская власть испарилась, и образовавшийся вакуум немедленно заполнился бандитами, ставшими для ларёчников и судьями, и полицией, и мытарями. Никакой анархии не случилось, а случилось самопальное квази-государство, вполне функциональное, и впоследствии частично вытесненное «настоящим» государством, частично сросшееся с ним.
Совершенно верно, уважаемый критик: мы исполняем обязательства только под принуждением. У этого принуждения есть много форм, от примитивного мента с дубиной до боязни маргинализации, но оно всегда приходит извне, из управляющих институций, которые и создают государство. Я не стал бы рассчитывать на то, что человек когда-нибудь доэволюционирует до такого состояния, когда он станет исполнять условия контракта исключительно по велению совести: люди всегда и во всём станут искать выгоду. Если человечество в чём-то и достигло выдающихся успехов, так это в придумывании убедительных оправданий для любых своих действий.
Так что в нынешнем состоянии человечества анархия невозможна. Возможно какое-то наивное партизанство (навроде агористов, уверенных, что чёрный рынок может подорвать власть государства), но ничего сколько-нибудь серьёзного. Однако ситуация может измениться по мере развития технологий. Исполнение контрактов можно сделать автоматическим, чтобы желание или нежелание контрагентов не имело значения. Индивидуальное насилие можно сделать бессмысленным, если у индивидуумов в руках окажутся технические средства, позволяющие избежать насилия. А без насилия не бывает государства.
— Ну да, — хмыкает мудрый критик, — В такой системе роль государства возьмут на себя компании, производящие эти самые технологии. Те же яйца, только в профиль.
И это верно. Это значит, что производителями технологий должны быть не люди, а автоматы — беспристрастные, лишённые политических и эстетических пристрастий бездушные машины.
— Кто же станет обслуживать эти автоматы? — ехидничает критик.
Да вот хоть я. Собственно, других вариантов и нет: про себя я точно знаю, что я хороший парень, а насчёт всех остальных есть обоснованные сомнения. Общество с горизонтальными связями, функционирующее под присмотром аккуратных и бесстрастных алгоритмов, настраиваемых мной — это и есть идеал общественного прогресса. Но человечество, насколько могу судить, к этому пока не готово. Ну так пеняй на себя, человечество.