Получив аттестат о среднем образовании (в ту пору его ещё насмешливо называли «аттестатом зрелости»), я незамедлительно отбежал от отчего дома на безопасное расстояние в полторы тысячи километров и поселился в студенческой общаге на Петроградской стороне тогда ещё Ленинграда.
Ставшая на пять долгих лет моим домом мрачноватая богадельня была малопригодна для жизни, но зато давала отличную возможность напитаться питерским сплином в оригинальной упаковке. Из окна был виден монастырь Иоанна Кронштадтского, в котором тогда квартировали знаменитые «Лицедеи». В соседнем доме располагался музей Ленина: культовый персонаж советского пантеона шхерился там перед октябрьским переворотом. Неподалёку гудел самый красивый проспект города — Кировский (впоследствии Каменноостровский). В общем, вся необходимая городская алхимия была в наличии.
А ещё там была удобная и крепкая крыша, на которой можно было сидеть с гитарой и под печальный перебор гнусавить всякое надрывное про любовь и политику (последняя была в ту причудливую эпоху таким же фундаментальным элементом андеграундного катехизиса, как сейчас — деньги). Вокруг рушилась империя, привычный мир выворачивался грязной прокисшей шерстью наружу, а мы сидели на крыше. Как стало понятно гораздо позже, это были наиболее пригодные для душевного самосохранения места в зрительном зале этого непрошенного иммерсивного шоу.
В числе множества подарков, которыми меня наделило это удивительное место, два были связаны со сном.
Во-первых, я в первый же месяц научился вставать без будильника в любое, заранее загаданное время. Надо было просто перед отходом ко сну чётко представить себе циферблат и отметить на нём время пробуждения. Работало это без сбоев и с изумительной точностью.
Меня эта новообретённая суперспособность глубоко потрясла, поскольку пробуждение всегда давалось мне с трудом. В школу меня расталкивали родители — настойчиво, в несколько приёмов. В те редкие случаи, когда никого не было дома, огромный металлический будильник ставился у кровати в эмалированный таз — сам по себе звук будильника (вообще-то очень громкий) меня не пробирал. А не будучи разбужен, я мог продрыхнуть и до полудня. Петроградка же сделала «крибле-крабле-бумс», и я превратился в киношного штирлица, умевшего спать строго определённое время.
Но этим чудом воздействие на меня петроградского крибле-крабле не исчерпалось. Вторым подарком было полное избавление от сновидений. До переезда я видел множество разнообразных сложносочинённых снов, а после — вовсе перестал их видеть.
С точки зрения магического психоанализа, это можно объяснить тем, что переезд на Петроградку схарчил моё «бессознательное», являвшееся источником сновидений, и я окончательно и бесповоротно пришёл в сознание. С точки зрения физиологии, можно сослаться на то, что короткий и нерегулярный сон просто не доходил до «быстрой» фазы, когда, вроде бы, и случаются сновидения.
Так или иначе, если способность просыпаться без будильника со временем ослабла, то сновидений у меня нет до сих пор, вне всякой зависимости от продолжительности сна. Так что магически-фрейдистское толкование нравится мне больше любого другого и принимается мной в качестве рабочей гипотезы.
Находиться в сознании порой страшновато, но всегда интересно. Чисто практические неудобства, проистекающие из затруднённого общения с населяющими мир сомнамбулами, компенсируются возможностью вслух разговаривать с самим собой, не боясь привлечь внимание сомнамбул.
По сумме факторов, жить можно.